Цели литературного вечера – создать необходимый эмоциональный настрой, помочь лицеистам почувствовать и осознать жизнь поэта во время эвакуации; уловить неповторимые черты личности Б.Пастернака: любящее сердце, благородство души, прямодушие, доброжелательство, “жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытья” по-пастернаковски; прийти к утверждению мысли о том, что Пастернак – поэт будущего, а мы -счастливые его современники, прокладывающие дорогу к его будущему всемирному признанию.
Оборудование вечера: фотовыставка, стенд “Пребывание Б.Л.Пастернака и советских писателей в г. Чистополе во время эвакуации”, репродукции картин чистопольских художников на тему войны, DVD-записи произведений П.Чайковского, Н.Скрябина.
Годы чудятся веками,
Но нельзя расстаться нам, –
Дальний Чистополь на Каме,
На сердце горящий шрам.
М.ПетровыхКогда в своих воспоминаньях
Я к Чистополю подойду,
Я вспомню городок в геранях
И домик с лодками в саду.
Б.Пастернак
Слово учителя: Добрый вечер, дорогие друзья, гости, позвольте мне, по традиции, зажечь свечу как символ Вечности, связывающий нас с тем временем, когда Б.Л.Пастернак жил в нашем городе, “пробовал выражать себя в разных направлениях, но всякий раз с той долей(может быть, воображаемой и ошибочной) правды и дельности”, которую считал для себя обязательной, “привез с собой чувство предвиденности и знаковости всего случившегося и личную ноту недовольства собой...”. Попробуем сегодня почувствовать и понять жизнь поэта, а для этого обратимся к истории, архивным документам, воспоминаниям тех, кто видел Пастернака в Чистополе, общался, переписывался с ним...
Звучит романс на музыку Л.Кулибиной “Свеча горела на столе...” на слова Б.Л.Пастернака в исполнении научного сотрудника музея Б.Л.Пастернака Волковой Л.С. .
Ведущий (на фоне тихо звучащей музыки Н.Скрябина).
Борис Пастернак оказался в Чистополе 19 октября 1941 года с последней волной эвакуации. Вместе с ним приехали и другие литераторы, которым Союз писателей настоятельно рекомендовал покинуть Москву.
Взгляд Пастернака был схож с тем, который Ахматова формулировала Маргарите Алигер в каюте парохода: “...эта война переделает всю нашу жизнь...”.Ахматова и Пастернак с первых дней войны осознали масштаб трагедии, поняли, что вместе с гибелью человеческих масс людей будет постепенно оставлять страх. Понимание глобальности войны, задевающей не только настоящее, прошлое и будущее каждого отдельного человека, делали их роль абсолютно особой. Накануне войны их жизнь была чем-то схожа. Ахматова стояла в очередях в Кресты, где сидел ее сын, писала стихи, которые не печатались. Пастернак переживал окончательное разочарование в сталинском социализме. За четыре года до войны были арестованы его грузинские друзья, исчез целый круг московских и петербургских писателей и поэтов, среди которых были близкие ему люди, и, наконец, его и всю Москву потряс арест Мейерхольда, а вслед за ним убийство его жены Зинаиды Райх. Накануне войны он с неотвратимостью понял, что уже никогда не сможет увидеть ни родителей, ни сестер, живущих за границей. И еще – чувство вины перед Цветаевой.
Война все меняла, срывала ложные покровы, превращая частную боль – в общую, отдельное страдание – в коллективную беду. Главное, без чего задыхались и Ахматова, и Пастернак, – это возможность слышать правду, разговаривать с людьми на общем языке.
Пастернак не знал, как устроятся они все вместе в Чистополе, на что будет жить семья, и, приехав, первое время собирался устроиться в детском доме истопником, но потом все наладилось. Его сделали одним из членов правления выездного Союза писателей. Это была первая последняя “высокая” должность, которой его удостоили.
Ведущий: Чистополь наполнялся эвакуированными с начала июля 1941 года. Приплывали по Каме. “ Перед нами – круто берег, – писала одна из эвакуированных. – Вверх идет дорога, по которой предстоит подняться в город – старинный, в прошлом – купеческий, с собором, лабазами, толстостенными жилищами, выбеленными до голубизны, крытым рынком, городским садом, мебельной и трикотажной фабриками, двухэтажными домами – в центре и одноэтажными, в три оконца, с палисадниками и крылечками, нарядными и попроще, приветливыми и угрюмыми на всех остальных улицах, разбегавшихся вправо и влево от улицы Володарского”.
Ведущий: Забытый драматург Николай Глебович Виноградов-Мамонт, прибывший в Чистополь 6 августа на пароходе, вел подробный дневник, который позволяет восстановить быт эвакуированных в городке до начала 1942 года. Виноградов-Мамонт пишет о своих скитаниях.
Виноградов-Мамонт: “7 августа <.. .> по дороге в гостиницу я заходил почти в каждый дом в поисках комнаты. Жалкие лачуги, крохотные комнатки – и все проходные! <...>Зашел я в райком ВКП(б). Заведующий агитацией пропагандой Шильников приветливо встретил, обещал дать лекции и позвонить Тверяковой о комнате.<.. .> На обратном пути мы встретили Билля-Белоцерковского. Он в унынии, ибо безнадежно болен. <...> Вернулись в номер – и вдруг заполыхало небо от грозных молний. Громовой раскат – и хлынул дождь... Чистополь нам нравиться. Свежий, легкий воздух, напоенный запахами трав, умиротворяющая тишина, синее, суровое небо, красавица Кама, – как это необычно для нас, проживших безвыездно в шумной Москве столько лет. Мы мечтали о такой природе – и вот она, природа!”
Ведущий: Хроника Виноградова-Мамонта позволяет увидеть ту жизнь непосредственно.
Виноградов-Мамонт: “8 августа. Пятница.<...> зайдя в горсовет, узнали, что нам предоставляют комнату на Октябрьской ул.54. Приходим – комната в 4 метра! Но изолированная. Взглянули на хозяев: учитель Афанасьев – коммунист, жена его, мальчик 13 лет и девочка 15 лет. Хозяева понравились... Предгорсовета Тверякова дала мне лошадь, и мы перебрались из гостиницы на новое логово<...> Хозяева пригласили нас пить чай, то есть воду горячую из самовара. Мы беседовали”.
Ведущий: Многие были уверены, что до зимы вернуться в Москву. Виноградову– Мамонту очень повезло – его взяли директором в местный музей. В те дни, когда пароход с Цветаевой и Муром приближался к берегам Чистополя, этот странный человек писал в дневнике:
Виноградов-Мамонт: “14 августа. Выяснилось, что директора музея нет, – у меня появилось желание получить это место. Боже! Нежели мне придется служить – мне, свободному гражданину, поэту, проводившему все время за письменным столом.<.. .>
16 августа. Суббота.<...> В 9 ч. Был в Роно. Познакомили меня с научным сотрудником музея Г.И.Кудрявцевым и назначили директором музея.
Итак, я – музейный работник с окладом в 450 руб.<.. .> При музее старинная историческая библиотека. Порылся в библиотеке и возрадовался. Есть “История” С.М.Соловьева, Лависс, Рамес – много ценных и важных редкостных книг! То-то будет раздолье – сидеть и читать”
Ведущий: Воспоминания Евгения Афоновича Долматовского – поэта из книги “Было” (Записки поэта).
Е.В.Долматовский: “Чистополь был тогда невелик, и не удивительно, что в день приезда я встретился на улице с Фединым, Пастернаком и Исаковским.
В то время и в тех условиях по-особому складывались отношения между людьми. Едва знакомые прежде, мы оказались сближенными войной… Я получил приглашение на чаек и постучался вечером к Исаковскому. Оказалось, что у него за столом уже сидит гость – Борис Леонидович Пастернак(.. .)Я увидел двух больших поэтов вместе и обрадовался...
Исаковский пригласил меня за стол, пошутил, что соты(мед) на базаре он купил, исключительно чтобы ускорить приобретение пасечников самолета или танка для фронта. Потом и Михаил Васильевич, и Борис Леонидович попросили рассказать обо всем, что там – под Москвой и Харьковом.
Пастернак вздыхал, мычал и ахал, а Исаковский проявил удивительное знание фронтовых дел...
И Пастернака, и меня очень удивляли деловые и простые рассуждения Исаковского”.
Ведущий: Зинаида Николаевна Пастернак – жена Пастернака – прибыла на пароходе в Чистополь в конце сентября 1941 года. Из книги “Вспоминая о Пастернаке”.
З.Н.Пастернак: “Конечным местом назначения был Чистополь, где для нас приготовили два дома, оборудованных на зиму. Это было кстати, потому что в Берсуте было уже холодно – дачи, в которых мы там разместились, были летними.
Итак, в конце сентября мы прибыли на пароходе в Чистополь. Здесь я уже официально заняла место сестры-хозяйки. Хотя не дело сестры-хозяйки заниматься черной работой, но в свободное время я топила печи, мыла горшки и так далее. Делала я все это с удовольствием. Я немного забежала вперед, так как в октябре произошло знаменательное для меня событие: приехал Боря. Немцы были под самой Москвой.
Федину и Иванову их жены сняли комнаты, а Боре пришлось ночевать в детдоме. На другое утро меня отпустили на целый день, и мы отправились искать жилье для него. Нам повезло, и мы нашли недалеко от детдома на проспекте Володарского хорошую, просторную комнату. Я сказала Боре, что работу не брошу, я в нее втянулась и мне совершенно все равно, за кем я ухаживаю, за своим сыном или за чужим, я стою на страже их здоровья и умру, но привезу их живыми в Москву. Он был удивлен и огорчен моей непреклонностью, но, как всегда бывало, сразу все понял, похвалил меня, сказал, что слухи о моей работе докатились и до Москвы и он гордиться мной.
Меня удивил бодрый и молодой вид Бори. Он сказал, что война многое очистит, как нечто большое и стихийное, и он уверен, что все кончится очень хорошо, и мы победим. Тут же решил засесть за переводы Шекспира. Тогда уже были переведены “Гамлет” и “Ромео и Джульетта”, а в Чистополе он принялся за “Антония и Клеопатру””.
Ведущий: Приезд Пастернака был большой радостью для семьи, он привез шубу, теплые вещи – это было кстати. В Чистополе стояли морозы. Из письма Пастернака Ольге Фрейденберг. Чистополь 18.VII. 1942:
Пастернак: “Дорогая Оля! Сейчас твоя открытка попала в такую обстановку, что я, не тратя ни минуты, отвечу тебе. Воскресенье, семь часов утра, день выходной. Это значит, что с вечера у меня Зина, а в десять часов утра придет Ленечка. Остальную неделю они оба в детдоме, где Зина за сестру-хозяйку. Свежее дождливое утро, на мое счастье, потому что иначе по глубине континентальности была бы африканская жара, а я не сплю в сильное солнце. Я встал в шесть утра, потому что в колонке нашего района, откуда я ношу воду, часто портятся трубы, и, кроме того, ее дают два раза в день в определенные часы. Надо ловить момент. Сквозь сон я услышал звяканье ведер, которым наполнилась улица. Тут у каждой хозяйки по коромыслу, ими полон город.
Одно окно у меня на дорогу, за которую большой сад, называемый “Парком культуры и отдыха”, а другое в поросший ромашками двор нарсуда, куда часто партиями водят изможденных заключенных, эвакуированных в здешнюю тюрьму из других городов, где голосят на крик, когда судят кого-нибудь из местных.
Дорога покрыта толстым слоем черной грязи, выпирающей из-под булыжной мостовой. Здесь редкостная чудотворная почва, чернозем такого качества, что кажется смешанным с угольной пылью, и если бы такую землю трудолюбивому, дисциплинированному населенью, которое знало бы, что оно может, чего оно хочет и вправе требовать, любые социальные и экономические задачи были бы разрешены, и в этой Новой Бургундии расцвело бы искусство типа Рабле или Гофманского “Щелкунчика”. В окно я увидел почтальоншу, поднимающуюся на крыльцо нарсуда, и узнал, что бросила к нам в ящик открытку.
Я без всякого препятствия взялся сейчас за письмо вследствие раннего часа, тишины и живописности кругом.
Вот, в конце концов, и все. Продолжается хорошо известная тебе жизнь и видоизмененьями, какие внесла война. Пока я был в Москве, я с большой охотой и интересом разделял все новое, что сопряжено было с налетами и приближеньем фронта. Я очень многое видел и перенес. Для размышлений, наблюдений и проявления себя в слове и на деле это был непочатый край. Я пробовал выражать себя в разных направлениях, но всякий раз с тою долей (может быть, воображаемой и ошибочной) правды и дельности, которую считаю для себя обязательной, и почти ни одна из этих попыток не имела приложения. Между тем надо жить.
Сюда я привез с собой чувство предвиденности и знаковости всего случившегося и личную ноту недовольства собой и раздраженного недоуменья. Пришлось опять вернуться к вечным переводам”...
Ведущий: Наталья Павленко – дочь драматурга Тренева и жена Павленко – жила в Чистополе вместе с отцом. Муж изредка навещал семью. На руках у нее было двое детей и две собаки: огромный дог и мелкая собачка, что крайне изумляло местных жителей. В письме Маргарите Алигер она по-своему описывает чистопольский быт.
Н.Павленко:“<...> пользуясь безвыходностью положения, мы тут, тем временем воспитываем в себе качества добротных жен-домохозяек. Мы становимся практичными и хозяйственными. Мы научились на вкус отличать гнилую муку от хорошей. Мы изобретаем печенье из кофейной гущи с отрубями (да, да – факт!) Мы умеем делать студень.<...>Бытовые трудности уже не терзают, как в первое время, ибо мы притерпелись. С продуктами, хоть и трудно, но лучше чем во многих местах...” И еще, главная достопримечательность Чистополя – непечатаемый Пастернак, оттого им обмениваются как ценностью.
Ведущий: Поэтому в заключительной части письма она предлагает: “Кстати, хотите последние стихи Пастернака? Они у меня есть, я могу прислать”.
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют.
От шуток с этой подоплекой
Я б отказался на отрез.
Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
Ведущий: Рядом с Пастернаком в Чистополе обитал ближайший друг юности -Н.Асеев. Отношения Пастернака и Асеева в эвакуации – попытка восстановить мир, рухнувший между ними со смертью Маяковского.
В те же дни в письме к Евгении Пастернак (первой жене) в Ташкент он вновь повторил счастливую мысль о возникшей свободе.
Пастернак: “Здесь мы чувствуем себя свободнее, чем в Москве, несмотря на тоску по ней, разной силы у каждого. Сейчас я собирался в одно место и зашел за Асеевым<...> Они меня просили остаться, а когда узнали, что тороплюсь домой, чтобы дописать прерванное тебе письмо, Синяковы просили тебе кланяться и поздравили меня с гражданским совершеннолетием Жени”.
Ведущий: На чтение стихов Асеева, которое происходило по средам в Доме учителя, Пастернак реагировал восторженно. Гладков был удивлен реакцией Пастернака.
Пастернак: “Вы мне сказали, что я перехвалил последние стихи Асеева. Я после думал об этом. Может быть, вы и правы, но я хвалил отчасти потому, что хотел поддержать его в укреплении чувства внутренней независимости, которое Асеев после многих лет стал возвращать себе только здесь, в Чистополе, очутившись вдали от редакций и внутрисоюзных комбинаций. Ряд лет я был далек от него из-за всего, что определяло атмосферу лефовской группы, и главным образом из-за компании вокруг Бриков. Когда-нибудь биографы установят их гибельное влияние на Маяковского. Асеев очень сложный человек. Уже здесь, в Чистополе, он недавно ни с того ни с сего оскорбил меня и даже вынудил жаловаться на него Федину. То, что вы называете “перехвалил”, вероятно, находит себе объяснение в моем желании побороть обиду и неприязнь, которым я решил не дать расти в себе...”
Ведущий: Федин. Леонов. Пастернак. Попытка дружить – так названа одна из глав книги “Дальний Чистополь на Каме” ...Почему попытка? В Чистополе стало казаться, что он сдружился с Леоновым и Фединым. Общий настрой, взгляд на происходящее объединение Леонова, Пастернака, Федина и Асеева. Дружба Федина и Пастернака поддерживалась в послевоенные годы. 18 марта 1942 года Константин Федин пишет Ивановым о новостях Чистополя.
К.Федин: “Здешняя колония здравствует, и перемен особых в ней не произошло. Боренька Пастернак, такой же чудный и такой же м-м-м-мекающий, кончил перевод “Ромео и Джульетты”, и все прослезились – так хорошо! С ним я встречаюсь очень часто и чувствую себя в его обществе вполне по-человечески”.
Ведущий: Через несколько дней, 22 марта, Пастернак восторженно и почти в унисон пишет в Москву брату.
Пастернак:“Несказанно облегчает наше существованье та реальность, которую мы здесь впятером друг для друга составляем, – я, Федин, Асеев, Тренев и Леонов. Нам предоставлена возможность играть в Союз писателей и значиться его правлением, и так как душа искусства более всего именно игра, то я давно ни себя, ни Леонова и Федина не чувствовал такими прирожденными художниками, как здесь, наедине с собой за работой, в наших встречах и на наших литературных собраньях. Мы здесь значительно ближе к истине, чем в Москве, где в последние десятилетья с легкой руки Горького всему этому придали ложную серьезность какой-то инженерии и родильного дома или богадельни. В нравственном отношении все сошли с котурн...”
Ведущий: Б.Л.Пастернак не мог “играть в Союз писателей”, потому что был искренним, честным не только с самим собой, но и с другими, именно в глубинке пришло осознание того, что именуют Истиной. Иногда о Ней говаривали и с Гладковым.
Гладков: “При позднейших встречах со мной Борис Леонидович всегда сердечно вспоминал Чистополь и даже написал об этом в подаренном мне своем однотомнике: “ На память о зимних днях в Чистополе и даже самых тяжелых...” И все же чистопольская жизнь не была идиллией: преображенная памятью, она казалась такой из бьющихся в лихорадке политических страстей Москвы конца 40-х и начала 50-х годов. Лучше всего о законах ретроспекции сказал сам поэт в “Высокой болезни”: “И время сгладило детали, а мелочи преобладали” Порой эти “мелочи” вставали поперек горла и терпеливому, выносливому, безмерно снисходительному Пастернаку”.
Дальше пойдет мой Чистопольский дневник: вернее – отдельные записки из него, связанные с Б.Л.Пастернаком, встречам и разговорам с ним. Они делались по горячим следам в маленьких книжках клетчатой бумаги в черных коленкоровых переплетах. Привожу их почти без сокращений. Кое-что восполню по памяти: до сих пор многие фразы Б.Л. звучат в ушах, как будто только что сказанные вчера.
“15 ноября. Сегодня днем на площади у райкома меня остановил Б. Л. Я уже несколько раз встречал его и кланялся. Он отвечал, но, как выяснилось, забыв, где и как мы познакомились...
– Послушайте, ваше лицо мне удивительно знакомо...
– Да, мы встречались с вами, Борис Леонидович.
– Но где, где?
Я наполнилось об обеде у Мейерхольда.
– Да, да, вспомнил, – восклицает он. – Конечно. Да, да. Отлично помню. Мы говорим недолго о Мейерхольде. Лицо его омрачается. Потом он спрашивает меня: как я оказался в Чистополе.
Он в черной шубе и черной каракулевой шапке. В волосах уже заметна проседь, но еще ее мало. Пожалуй, он моложав для своего возраста.
Я провожаю его по улице Володарского. Он живет в самом конце ее, напротив городского сада. Прекрасный зимний русский морозный денек.
Все литераторы, оказавшиеся здесь, единодушно бранят Чистополь, но Б.Л. говорит, что ему нравится. Он зовет меня зайти к себе, но я спешу домой, и мы уславливаемся повидаться на будущей неделе. Он кажется бодрым и ничуть не растерянным, как большинство. Узнаю от него, что Шкловский вчера уехал в Алма-Ату. Кама еще не встала окончательно, но пароходы уже не ходят. Четыре дня нет почты.
18 декабря. Снова обедаю с Б.Л. в столовой Литфонда. Рисовый суп, очень жидкий и почти несъедобный, рагу из чего-то, что здесь условно называют бараниной. Б.Л. в столовой с аппетитом грызет горбушку черного хлеба. Говорим о военных и политических новостях. Я рассказываю о бесчинствах немцев в Ясной Поляне. Он ужасается, недоумевает и не верит.
20 декабря. Морозный денек. Наши части заняли Рузу, Тарусу, Ханино. Так говорится в утренней сводке. В то время, как в помещении ВУАПа наши пикейные жилеты и домашние стратеги, дымя махоркой, обсуждают эти события и совместно планируют следующие удары (Леонов, Лейтес, Левман, Дерман, Мунблит, Гупперт и др.), приходит бодрый, раскрасневшийся с мороза Пастернак и, поздоровавшись со всеми, проходит к Хесину, на ходу напоминая мне, что я обещал принести ему пьесу. Сговариваемся на послезавтра.
22 декабря. Днем захожу к Пастернаку. Он живет в небольшой комнатке, ход в которую через кухню, где, кажется, вечно шумно и грязно. На столе словари, томик Шекспира и книга В.Гюго о Шекспире на французском языке. Когда я беру ее в руки, Б.Л. начинает ее хвалить и сожалеет, что она мне недоступна. У меня тут всего один экземпляр пьесы с массой опечаток, сделанных при перепечатывании в Отделе распространения, выправленных мною расплывшимися на скверной бумаге чернилами, но Б.Л. это не смущает. Он только спрашивает: можно ли не торопиться и читать понемножку, так как “я терпеть не могу читать залпом”.
25 декабря. Днем встретил в столовой Б.Л.. Он зовет меня сесть за свой стол. Едим постные щи, к которым дается 200грамм черного хлеба. Второго нет. После обеда зовет прогуляться: сегодня теплее. Идем мимо собора к Каме и направо к затону. Разговор о многом. Говорим о том, что может быть после войны.
31 декабря. Снова долгая прогулка с Б.Л. . Он слегка простужен: у него прострел в спине. Обычный для него длинный, перебивающийся отступлениями, захлебывающийся монолог. Сегодня радио сообщило прекрасные новости: наш десант занял Керчь и Феодосию”.
Пастернак: “– Человеку одинаково нужны и разум, и смута, и покой, и тревога. Оставьте ему только разум и покой, он будет скучно вянуть, спать. Дайте ему смуту и тревогу – он потеряет себя и свой мир. Поэт – это крайний человек. Он ищет разум в смуте и в покое тревогу, в разуме – смуту и в тревоге – покой. Потребность искать во всяком явлении его противоположный полюс свойственно каждому, как почти каждому свойственен зачаток дара поэзии...”
10 февраля. Прогулка с Б.Л. Разговор начинается с его работы над переводами Шекспира. А потом еще о многом. Кое-что запомнил и записываю...
– Зло, чтобы существовать, должно притворяться добром. Оно безнравственно уже этим притворством. Можно сказать, что зло всегда обладает комплексом неполноценности: оно не смеет быть откровенным. Интеллигенты типа Ницше главной бедой зла считали именно эту неполноценность, его способность быть оборотнем. Им казалось, что явись зло в мире само собой, оно станет нравственным. Но это невозможно: даже фашизм под самое черное из своих преступлений – расизм – подводил какие-то объяснения о пользе немецкого народа...
– Я люблю у Ницше одну мысль. Он где-то говорит: “Твоя истинная сущность не лежит глубоко в тебе, а недосягаемо высоко над тобой”. Это уже почти христианство...
20 февраля. Сегодня утром сел за работу, как обычно, вдруг стук в окно. Смотрю – Б.Л. Выбегаю. Он не хочет заходить и зовет меня гулять. Возвращаюсь одеться, а он ждет меня, сбивая с крыши сосульки. Хороший, почти весенний денек и интересный длинный разговор, из которого записываю только малую часть. Он начинается с того, что Б.Л. говорит о вмерзших в Каму барках, что, когда он на них сморит, он всегда вспоминает Марину Цветаеву, которая перед отъездом отсюда сказала кому-то, что она предпочла бы вмерзнуть в Чистополе в лед Камы, чем уезжать. Впрочем, тогда еще было далеко до зимы, а по Каме все шли и шли бесконечные баржи...”
– Я очень люблю ее и теперь сожалею, что не искал случая высказывать ей это так часто, как ей это, может, было нужно. Она прожила героическую жизнь. Она совершала подвиги каждый день. Это были подвиги верности той единственной стране, подданным которой она была, – поэзии...”
“Жизнь в Чистополе хороша уже тем, – говорил он своему собеседнику А.Гладкову, – что мы здесь ближе, чем в Москве, к природной стихии: нас страшит мороз, радует оттепель – восстанавливаются естественные отношения человека с природой. И даже отсутствие удобств, всех этих кранов и штепселей, мне лично не кажется лишением, и я думаю, что говорю это почти от имени поэзии...”
Ведущий: Жизнь в Чистополе для Пастернака действительно была хорошей и не только потому, что восстанавливались естественные отношения между людьми, но и потому, что в городе нашелся дом, который притягивал своей культурой, гостеприимством хозяев.
З.Н.Пастернак: “В городе нашелся дом, где раз в неделю собирались писатели. Это был дом Авдеева, местного врача, при доме был чудесный участок. В дни сборищ писатели там подкармливались пирогами и овощами, которыми гостеприимно угощали хозяева. Но, конечно, не только возможность хорошо поесть привлекала к Авдееву. Всех тянуло в их дом как в культурный центр. У Авдеева было два сына, один литературовед, а другой имел какое-то отношение к театру. Там читали стихи, спорили, говорили о литературе, об искусстве. Бывая там, мне иногда казалось, что это не Чистополь, а Москва. У Авдеевых Боря читал свой перевод “Антония и Клеопатры”.
Ведущий: В письме Натальи Треневой (Павленко) к Маргарите Алигер описывается авдеевское гостеприимство.
Н.Тренева: “Особенно приятно, что здесь есть дом, где почти забываешь о том, где, как и почему живешь. Это у здешнего врача Авдеева. У него, вернее, у его сына-художника чудесная библиотека, главным образом, поэтов и совершенно замечательная коллекция пластинок. Я, одурев от хозяйства, от возни с детьми, от вечной сосущей тревоги, иногда окунаюсь в совершенно изысканное времяпровождение – позирую для портрета трем художникам зараз под музыку Скрябина и Чайковского и обсуждаю перевод Пастернака “Ромео и Джульетта”. Забавно, правда?”
Ведущий: Не случайно Н.Тренева ошиблась, назвав В.Авдеева художником: он написал целую галерею портретов писателей, живших в Чистополе. Для Пастернака он стал близким человеком.
Валерий Авдеев: “До войны я работал директором Чистопольского краеведческого музея, затем исполнял обязанности заведующего кафедрой естествознания и географии в Учительском институте. В 1941 году защитил кандидатскую диссертацию. Так как в начале войны институт закрыли, а из-за плохого зрения на фронт меня не взяли, я стал работать инструктором по сбору
лекарственного сырья и консультантом-руководителем фотолаборатории в Центральной научно-исследовательской лаборатории Татгеологотреста... Наш дом по улице Карла Маркса, 74 все знали в округе. Мой отец, Дмитрий Дмитриевич, был знаменитым в тех местах врачом. Это был настоящий интеллигент, умный, добрый, образованный, тонкий. Как-то Петр Павленко подарил ему свою книгу с такой надписью: “Дмитрию Дмитриевичу Авдееву -самому лучшему человеку на нашей грешной земле. Низко кланяюсь Вам в пояс!”
Пастернак невероятно много работал. В своей непротапливаемой комнате (ул.Володарского, 75), где, когда он писал, у него мерзли пальцы, и в столовке за почти символическим обедом.
В то время Пастернак переводил “Ромео и Джульетту” Шекспира и однажды ему потребовалось пересмотреть предыдущие переводы этой трагедии. А в Чистополе при школе (бывшей мужской гимназии) была превосходная библиотека, в которой я обнаружил почти все необходимое Борису Леонидовичу и принес ему. Он был очень доволен. Потом он зачитывал мне отрывки из чужих переводов “Ромео и Джульетты”, пробуя на слух их звучание...
В нашем же доме произошло открытие нового поэта, мало известного до сих пор, но интересного и настоящего (помню восторг Бориса Леонидовича) – Марии Сергеевны Петровых. Ее тогда, в основном, знали как переводчика, а собственные ее стихи были оригинальны, свежи....
Перед отъездом Пастернака из Чистополя в 1943 году я зашел к нему с фотоаппаратом и попросил разрешения снять его на память. Все снимки на фоне нарисованных ласточек на стене сделаны в этот день. Ласточки часто вызывают удивление и вопрос: что это? Дело в том, что прежде в доме находился детский сад, и орнамент из птиц достался новым жильцам вместе со стенами. Он как-то неожиданно явился удачным дополнением к портретам, подчеркивая их динамику. И еще писатели такие живые получились оттого, что снимки сделаны за разговором, без специального позирования...”
Ведущий: Авдеев трезво оценивал отношения с Пастернаком и благодарил судьбу за эту встречу...
Пастернак: “.. .В вечно милый мне Чистополь, Авдееву”
“Надпись на этой книге я Вам должен был сделать в дни, когда подарил ее. Все мы упивались роскошью Вашей здешней зимы. Деревья в густейшем инее вызывали представленье о каких-то фруктовых садах зимы. Мне хочется помянуть это время, в двадцатый раз, уверяя Вас в своей преданности и признательной памяти.”24.1Х.42. Перед отъездом из Чистополя. Б.Пастернак Ведущий: Другое чисто альбомное стихотворение Авдееву – это “живейшее спасибо” за уют нескольких лет жизни в продуваемом чужими ветрами городке:
Когда в своих воспоминаньях
Я к Чистополю подойду,
Я вспомню городок в геранях
И домик с лодками в саду.
Я вспомню отмели под сплавом,
И огоньки, и каланчу,
И осенью пред рекоставом
Перенестись к вам захочу.Каким тогда я буду старым!
Как мне покажется далек
Ваш дом, нас обдававший жаром,
Как разожженный камелек.
Я вспомню длинный стол и залу,
Где в мягких креслах у конца
Таланты братьев довершала
Улыбка умного отца.И дни авдеевских салонов,
Где, лучшие среди живых,
Читали Федин и Леонов,
Тренев, Асеев , Петровых.
Забудьте наши перегибы,
И, чтоб полней загладить грех,
Мое живейшее спасибо
За весь тот год, за нас за всех.
Ведущий: Пастернак радикально отличался от других обитателей писательской колонии… Из письма Гладкова брату.
Гладков: “...Борис Леонидович был вне конкурса по благородству, прямодушию, доброжелательству и легкости отношения ко многим лишениям. Он показал себя... большим и красивым человеком. Мне лично он в значительной мере скрасил пребывание в Чистополе, и я, все еще верный своей привычке к ведению записных книжек, многое сберег в них из его бесед со мной в это время... Памятью зарождения этой дружбы, которой я горжусь больше всего, чем иными из своих литературных удач, является сделанная им мне надпись на его однотомнике: “Александру Константиновичу Гладкову – Вы мне очень полюбились. На моих глазах вы начинаете с большой удачи. Желаю Вам и дальше такого же счастья. На память о зимних днях в Чистополе, днях самых тяжелых. Борис Пастернак.22.Х.Москва...” Когда я уезжал из Чистополя, или вернее – улетал, Борис Леонидович подарил мне только что перепечатанный экземпляр своего перевода “Ромео и Джульетты” – работа образцовая и, по-моему, стоящая выше его же “Гамлета” по чистоте и прозрачной, ясности в передаче подлинника...”
Ведущий: Опыт эвакуации оказался очень существенным в жизни Пастернака, 22 марта 1942 года он подытоживал его в письме к брату в Москву.
Пастернак: “ Жил я разнообразно, но в общем прожил счастливо. Счастливо в том отношении, что (тъфу-тьфу, чтоб не сглазить), насколько возможно, я старался не сгибаться перед бытовыми неожиданностями и переменами и прозимовал в привычном труде, бодрости и чистоте, отвоеванных хотя бы у крестьянского хлева. Меня в этом отношении ничто не останавливало. Три дня я выгружал дрова из баржи и сейчас сам не понимаю, как я поднимал и переносил на скользкий берег эти огромные бревна. Надо было, и я чистил нужники и наколол несколько саней мерзлого человеческого кала. Я тут бреюсь каждый день, и круглый день в своей выходной черной паре, точно мне все это снится, и я уже и сейчас испил это все до дна и нахожусь где-нибудь в Парк-Тауне. Никогда
это не омрачало мне дня, никогда не затмевало мне утреннего пробуждения с радостной надеждой: сегодня надо будет сделать то-то и то-то, – и благодарного сознания, что Бог не лишил меня способности совершенствовать свое старанье и одарил чутьем того, что именно есть совершенство”.
Ведущий:
Эх, Кама упряма,
Четыре узла,
Куда ты нас, мама,
Скажи, завезла?
Гедда Шор – маленькая поклонница Б.Пастернака (родилась в Москве, художник-оформитель. Специальность – прикладная графика) .Война, семья, эвакуация. Из воспоминаний о Чистополе, Пастернаке (1941–1943)).
Гедда Шор: “Б.Пастернак, переводивший в Чистополе Шекспира, читал на радио свои блистательные переводы.
.. .Мы с сестрой Агдой впитали любовь к Пастернаку, можно сказать, с молоком матери, которая бредила его стихами. Мы знали их наизусть еще в том возрасте, когда дети, как правило, не выходят за пределы “Мухи-Цокотухи”. Между нами шла игра: кто первым продолжит начатые мамой строчки. Окна нашей большой комнаты на втором этаже выходили во двор, из них была видна дверь кухни. Одно время там выдавали обеды на дом писателям. Иногда с судками приходил Пастернак. Девочки называли меня, смеясь: “ Иди скорей, твой пришел!” И я застывала у окна. В тот раз кто-то закричал: “Гедда, твоему обед не дают!” Я высунулась из окна: Б.Пастернак громко извинялся за то, что забыл талоны. В одну секунду я оказалась у двери столовой, захлебываясь негодованием и неистово закричала: “ А если бы Пушкин забыл талоны, – вы бы ему тоже не дали?!”
Я была в бешенстве и не сразу увидела реакцию Бориса Леонидовича. Он был смущен так... лучше бы мне провалиться сквозь землю... После долгих моих приставаний к Стоновой – уговорить Пастернака прийти в интернат с чтением переводов Шекспира – согласие было... получено... Борис Леонидович сидел у стола, спиной к яркому дневному свету большого окна, отчего голова оказалась в контражурном нимбе. И началось волшебство единства двух гениальных поэтов. Он декламировал своим совершенно особенным голосом... с той органичной музыкальностью, которая... не всегда дается профессиональным чтецам... Но слушать Пастернака было истинным удовольствием!”
Ведущий: Еще одной маленькой поклонницей Б.Л.Пастернака была Марика. Мария Павловна происходила с Украины, из Глуховского уезда. Оттуда же был ее первый муж Дмитрий Петрович, поэт-футурист, в 20-е годы близкий друг Пастернака. Марийка, Петровский, Пастернак, затем Луговской и его первая жена Тамара Груберт (мама Маши) – судьбы этих людей тесно переплелись в 20-е годы.
Марика собиралась приехать в Чистополь не только повидаться с Пастернаком, но и каким-то образом получить от него, как от члена правления писательской организации, разрешение на выезд из Елабуги, хотя бы как командировку. 4 июля 1942 года Пастернак писал ей из Чистополя.
Пастернак: “Дорогая Мариечка! Ваше письмо было неожиданной большой радостью. Спасибо Вам за него. Отвечаю Вам из помещения Союза писателей в Чистополе, в котором сейчас остались только Асеев и я, в часы своего дежурства. Я составлю и подпишу Вам любую бумажку, которая будет иметь для Вас пользу, когда это будет иметь реальную силу, сейчас же Москва препятствует таким поездкам”.
25.IX. 42 “Мариечка, этот листок пролежал три месяца без продолженья. Этому нет имени и оправданья. Я– свинья, что вовремя не ответил Вам. Да, кстати, если за недосугом я не успею ответить А.Соколовскому, записку и стихи которого мне передали как раз в тот день, когда я начал было это письмо к Вам, попросите у него, пожалуйста, от моего имени извиненья, что я оставил его просьбу без ответа, и передайте, что мне было приятно прочесть его тетрадку. У него, кажется, есть способности, – я постараюсь написать ему. Мне нравятся первые 4 странички его книжки и 6-я. Меньше 5-я и остальные. Пусть остерегается: позы, романтической приподнятости, рисовки, неточной рифмы, “балладности”. В поэзии еще в большей степени хорошо только то, что хорошо в прозе: внимательное, спокойное и равновесное соответствие в природе, то есть то, что называется реализмом. Если я урву минуту, я напишу его матери, Нине Павловне Саконской. <... >
Я совершенно не сказал Вам ничего из того, что собирался. Вы видите, я так тороплюсь (и перо царапает и цепляет бумагу), что не узнать моего почерка. Кланяйтесь Саконской и Соколовскому и позвольте поцеловать Вас. Ваш Б.П. Р.S. Напишите мне в Москву по адресу брата: Москва, Гоголевский бульвар 8, кв.52, Александру Леонидовичу Пастернаку (он никуда не уезжал), для меня”
Ведущий: А 12 октября 1942 года Марика в это же время писала отчаянные послания Фадееву, отправила Пастернаку удивительно мужественное и светлое письмо.
Марика: “12.Х.42. Дорогой Борис! Вы можете себе представить, как я обрадовалась письму. Узнав ваш почерк, я приложила его ко лбу, совершенно восточным жестом, как поступил бы правоверный с посланием Али. Я читала его и радовалась и смеялась, так как узнавала в нем все Ваши свойства, даже все слабости, все, что доставило Вам славу мира, любовь людей и пренебрежение секретарей. Я вспомнила Вашу доброту, такую неистребимую, что она даже гнев наряжала в свои одеяния, смягчая его прямоту и яростность. Раз я была свидетельницей, как вы назвали одного наглеца дураком. <.. .> Как часто мне хотелось увидеть Вас не только как явлении, которое доставляет мне многообразную радость, но как своего душевный компас... Ваш друг Марийка.
Нечего и говорить, как растрогали меня эти листочки на бланках, означающие готовность мне помочь! “ Бог и намерение целует” – как говорит ”
Ведущий: Проблема “нужного” и “ненужного” творчества стояла во время войны очень остро.
Однако любители поэзии внимательно следили за творчеством поэта. С фронта, к примеру, доходили письма поклонников Асеева, сравнивавшие его с “неправильным” Пастернаком. Некий Ив. Мартынов пишет Асееву в Чистополь.
Некий Ив.Мартынов: “... вообще замечательно, что Вы начали сотрудничать во фронтовой газете. Потомки сие отметят. Да без подобного сотрудничества Вам просто было трудно, наверное, в Чистополе. Я знаю, конечно, Вы не смогли бы сейчас переводить “Ромео и Джульетту”, но, тем не менее, видеть хоть изредка свои стихи в газете, наполненной живым дыханьем боя, надо.
Не хочется ни в чем, конечно, обвинять Пастернака. Творчество его я всегда любил, поэт он редкий и настоящий, и речь не об этом. Но все нутро мое протестует сейчас против его хорошего, наверное, нового перевода Шекспира. Очень уж гневное, очень большое и трудное наше время для Ромео, а литература русская на редкость небогата”.
Ведущий: Надо сказать, что подобное признание очень пугало Асеева, который и сам не очень был уверен в том, что надо в эти дни писать.
Удивительнее всего, что Ахматова в Ташкенте говорила Надежде Мандельштам, что переводы “Ромео и Джульетты” – не занятие во время войны. “Он просто прячется в Шекспира, в семью, повсюду. И так уже давно”.
Однако часть молодого военного поколения думала абсолютно иначе. Даниил Гранин в своей книге “Бремя стыда” приводит письмо своего фронтового друга Э.Казакевича о Пастернаке.
Э.Казакевич: “Много думал о тебе и твоей судьбе. Ясно представлял себе тебя, выбирающегося из окружения, что ты при этом говоришь, делаешь, думаешь... “Смутное влеченье чего-то жаждущей души” осталось, но оно не столь остро, как бывало... Мне писали из Чистополя, что Борис Пастернак переводит “Ромео и Джульетту”. Я написал моему адресату о нашей любви к Б.Л . и о том, как мы в условиях тяжелейших как-то утешались его стихами, просил передать ему это. Пусть будет рад, что и он пригодился на войне...”
Ведущий: В Чистополь к Пастернаку идут письма с фронта от критиков, писателей и простых любителей поэзии. Благодаря В.Авдееву, некоторые из них сохранились. Одно из них по-своему замечательное – это письмо Ярополка Семенова, одного из довоенных знакомых Марины Цветаевой. Хотелось бы его привести, так как оно многое объясняет в восприятии военным поколением поэзии Пастернака.
Семенов Я.: “<.. .> Летом прошлого года я находился в окружении, в партизанском отряде мы по ночам переходили из леска в лесок, болотами. Я был ранен, потерял много крови и был настолько слаб, что двое товарищей почти таскали меня под руки... Надоедливый, противный запах какой-то болотной травы (смесь чесноку и ладана), писк комаров сливается со звоном в ушах. То -бред, то – забытье, то – бодрствование. И вот, после очередного привала, вдруг припомнишь:
Шел или спал? Штиль или шквал?
Рус или сед?
Наш ли уж свет?
Дали – не те.
Горы – не те.Ели – не те.
Гулы – не те.
Наш или тот?
Час или год?
Год или три? Сколько же шли? –
И – мурашки по спине, как от хорошего душа, и освеженный, с новыми силами топаешь дальше по болоту”...
Ведущий: Пастернаку писали, его поэзией жили, к нему приходили, как приходят и сейчас... Аталия Семеновна Беленькая – московский педагог, журналист, писатель. Из книги воспоминаний “Дерево с подмытого обрыва”
А.С.Беленькая: “Деревце – березка или тополек – за окошком почти заглядывало в комнату. Вряд ли это – то дерево, которое росло, пока здесь жил Пастернак. (На полях-то!)
...Наша группа струйкой опускалось по лестнице, следуя за гидом, и мы с сестрой устремились за ними. Каждый уносил в душе то, что способен унести.
И будто вслед за ними, так же по лестнице, шаг за шагом спускался Пастернак. Мы шли и слушали его стихи о Чистополе...
Грядущее на все изменит взгляд,
И странностям, на выдумки похожим,
Оглядываясь издали назад,
Когда-нибудь поверить не сможем.
Когда кривляться станет ни к чему
И даже правда будет позабыта.
Я подойду к могильному холму
И голос подниму в его защиту,
И я припомню страшную войну,
Народу возвратившую оружиеИ старое перебирать начну,
И городок на Каме обнаружу.
Я с палубы увижу огоньки,
И даль в снегу, и отмели под сплавом,
Задумавшиеся перед рекоставом.
И в тот же вечер разыщу семью
Под каланчою, в каменном подвале,
И на зиму свой труд обосную
В той комнате, где вы потом бывали...
1942
Ведущий: Пастернак считал, что новое понимание пришло ко всем, и оттого в августовском письме жене писал с возмущением: “Меня раздражает все еще сохраняющийся идиотский трафарет в литературе, делах печати, цензуре и т.д. Нельзя после того, как люди нюхнули пороху и смерти, посмотрели в глаза опасности, прошли по краю бездны и пр. и пр., выдержать их на той же глупой безотрадной и обязательной малосодержательности, которая не только на руку власти, но и по душе самим пишущим, людям в большинстве неталантливым и творчески слабосильным, с ничтожными аппетитами, даже и не подозревающими о вкусе бессмертия и удовлетворяющимися бутербродами, “зисами” и “эмками” и тартинками с двумя орденами. И это -биографии! И для этого люди рождались, росли и жили”. Но перемены в умах происходили гораздо медленнее, чем он предполагал. Большое число воевавших писателей стали осмыслять свой опыт только годы спустя...
Учитель: Наверное, и мы поймем и осмыслим свой опыт общения с творчеством Пастернака не сегодня, не сию минуту, но, я надеюсь, что этим вечером нам удалось проникнуться его поэзией, благородством его души и “на протяжении многих зим”, мы будем помнить “Единственные дни”, проведенные вместе с поэтом...
Гаснет свет, учащиеся зажигают свечи, звучит романс в исполнении
Л.С.Волковой (муз. Л.Кулибиной, сл. Б.Л.Пастернака):
Единственные дни
На протяженьи многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счета.
И целая их череда
Составилась мало-помалу –
Тех дней единственных, когда
Нам кажется, что время стало.
Я помню их наперечет:
Зима подходит к середине,
Дороги мокнут, с крыш течет,
И солнце греется на льдине.
И любящие, как во сне,
Друг другу тянутся поспешней,
И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.
И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье.
Январь 1959
Список литературы:
- “Переписка Бориса Пастернака.” – М. : Худ. лит-ра, 1990.
- Б.Л.Пастернак “Доктор Живаго.” – Пермское книж. из-во. 1990.
- Б.Л.Пастернак “Стихотворения, поэмы, переводы.” – М. : Правда. 1990.
- З.Н.Пастернак “Вспоминая о Б.Пастернаке.” – М.: “Слово”. 1993.
- А.Гладков “Встречи с Пастернаком.” – М.: Правда 1990.
- Б.Л.Пастернак “Воздушные пути.” М.: – “Советский писатель”, 1983.
- Л.О.Пастернак “ Записи разных лет.” М.: “Советский художник”, 1975.